Она старалась не глазеть по сторонам. Как будто в порядке вещей. Будто это привычно и обыденно. Она не впервые - так. Не впервые прекрасная спутница сопровождает мужчину. Впервые - Охотника. Но она находится здесь по праву, и право это оплачено звонкими монетами, упавшими на стол управительницы Дома, монетами, которые она не вздумала пересчитывать, а просто смела в ящик. До поры.
Тонкая ткань. Холодно. Нити не хранят тепла. Опасные люди, опасные существа вокруг, и она сама идет туда. По доброй воле. Никто не мог принудить. Никто. Стоило обронить короткое "нет", и гостю пришлось бы удалиться ни с чем. Но, улыбаясь, она обсудила с клиентом цвет наряда - небесно-голубой, обсудила, как вести себя. Хочет ли он страстную кошечку рядом или неприступную аристократку неведомых земель. Земель столь далеких, что никто и никогда не слышал о них, даже сама сирена.
Она смотрела по сторонам. Не хотела, но смотрела, обмирая от наглости. От несусветной, безумной наглости. Быть с охотниками. Боги милосердные, женщины-то им зачем?! Странные. Как знать. Легко опираясь на чужой локоть, самыми кончиками пальцев, едва обозначая присутствие, медленно шла по залу по левую руку Мастера. Невысок. Нелеп. Непонятен. Конечно же, они носят маски, но отчего так уверена Лира, что за цветной росписью скрывается морщинистое лицо добродушного старичка? Благообразного, седого. Таких очень любят соседские дети, прибегая за интересной историей или порцией сладостей. Как глупо!
Так много их. Никогда не думала, что так много. Никогда не задумывалась, впрочем. Какое ей дело до них, посвятивших себя Ветрам? Ее стихия вода, ее манит море, морю она отдает свою душу и свою свободу. Счастье принадлежать себе, даже если оплачено плотью. Да и кто сказал, что проститутка не может получить удовольствие от ночи, которую подарила очередному богатому другу?
Чуть отвлекшись, упустила миг, когда он подошел ближе. Фразы, не значащие ничего. Холодный сквозняк. Опасность. И когда встречаются взгляды, понимание наваливается неумолимо, как горная лавина. Что тот, с которым пришла, не станет защищать и не станет бороться. Претендовать. И что тот, кто встал теперь напротив, легко уничтожит обоих, не думая о последствиях, и к чему им ссориться из-за какой-то куклы, к чему ссориться им, диким и невозможным, если оплаченную игрушку так легко бросить.
И она делает шаг вперед, вкладывая пальцы в чужие руки. Только бы не дрожали. И от понимания его холода накатывает осознание, что до того не мерзла совсем. Полуулыбка. Полувопросительно. Зная, что хороша. Иначе и быть не может. Чего ей бояться, продажной девке, ведь чести у нее уже не отнимут, да и к чему. В мелькавшие же байки о кровавых жертвоприношениях сирена не верила ничуть.
И она делает шаг вперед, заглядывая в глаза снизу вверх, ощущая свою слабость и хрупкость - и не их ли пристало испытывать достойной девице в обществе сильного мужчины, скажите на милость. Его руки ухоженные, его фигура, укрытая одеждами, стройна. Не старик.
- Мой господин? - негромко, но четко. Такие, как он, кажется, не терпят тряпок рядом. И пусть сам решает, что в этом - почтительное обращение или признание власти над собой. Такой иллюзорной и сиюсекундной власти, что приходит к мужчинам в моменты прикосновений к телу.

Лицо здесь было у нее одной. Маски. Тысячи масок. Даже если гостей не столь много, у каждого десяток, сотня ролей и образов. И, ощущая себя словно между молотом и наковальней, почувствовала наготу. Платье не спасает. Она усилием воли подавила зябкую дрожь, заставляя себя улыбаться.
Улыбаться.
Это лишь воспоминание. Она потеряла улыбку, оказавшись напротив странного и опасного Него, и теперь завороженно наблюдает, словно маленький белый кролик, застывший перед голодным удавом. Невинный, милый крольчонок. Невинный ли? На лбу не написан род занятий, и все же, все же не настолько она плохо живет, чтобы истаскаться, чтобы превратиться в полубезумную старуху, страшную, мерзкую и похотливую. Как в порту. Передергивает каждый раз. Отвращение. Как же неразборчивы должны быть моряки, чтобы хотеть таких женщин. Но после дешевого вина им уже все равно, а на Алый Дом у них просто нет денег. Разве что у капитанов, но капитаны, властители морей - это совсем, совсем другое дело.
Он тревожный. Он заставляет бояться, не делая ничего особенного. Бояться, но замирать сладко, потому что сирена всего лишь глупая женщина, которую так тянет к опасным мужчинам. Сирена всего лишь умная женщина, чтобы держать свои желания под замком, не поддаваться им, чтобы не сгинуть. Но она сгинет здесь, здесь и сейчас, случайно и совершенно не вовремя оказавшись между молотом и наковальней, между неумолимым клинком и жертвой. И не сделать шага в сторону.
Она щит. Щит, а не игрушка. Для одного и для другого. Первому - чтобы не пострадать, второму - чтобы не сорваться, но если захочет он, то будет ли стоить хоть что-то жизнь бледной немочи в дорогом платье и идеально подобранных украшениях?
"Мой господин" еще звучит, но он не слушает, кажется, он делает то, что хочет. Да зачем ему вообще говорить с ей?! Это была такая глупость, она была так непоправимо беспечна, согласившись придти сюда. Но если не совершать глупостей, то умрешь от непосильного труда по дому или от очередных родов, ведь так принято, так должно быть в нормальной семье. Семья! Абсурд.
И капкан смыкается вокруг нее, ловчая сеть, Охотник за Ветром хотел поймать нечто большее, но схватил ее. Так в сети приходит мелкая рыба вместо сказочной русалки. Капкан мягкий и теплый, дышит его теплом, его запахом, и пальцы невольно цепляются за ткань, удерживая плащ от падения, ведь он слишком велик, о его полы можно запнуться, и если он упадет, то что-то сломается. Если даже не тонкая шейка сирены, то что-тов важное, и сейчас, в эту минуту, когда молча и непонятно сцепились две воли, она почему-то стала преходящим знаменем, сомнительным трофеем, который нужен лишь как внешняя демонстрация власти. Что же, пусть. Пришла с одним, уйдет с другим, но не она ли меняет мужчин чаще, чем драгоценные гарнитуры в шкатулке?
- Если мой господин желает, - а если и нет, то все равно делает. Таким не отказывают. Даже и мысли не возникает.
Теплый. Тугая струна, тетива, готовая то ли выпустить стрелу, то ли порваться. Не рвись. И только чудом не споткнулась, когда потянул за собой, властно, настойчиво. Она не оглядывалась. Оглянешься - пропадешь. И за ним последуешь - тоже пропадешь, глупая, слабая сирена.
- Кииеакаху... - кивнула и повторила негромко, пробуя имя на вкус, на дрожь языка, на скрытый яд. Не запутаться бы, не перепутать. Да кто же дает такие имена вам?! Сложные, значимые, неповторимые, и остается только запоминать, чтобы не ошибиться, не оскорбить даже случайно. Вот потому-то и любят подобные ей обращения без лица, чтобы не ошибиться.
Но если и имя у него отнять сейчас, то останется сплошная маска, маска в квадрате. Пугающая. Слишком настоящая во всей своей искусственности. Говорят, маски прирастают к лицам Охотников, и снять их можно только с кожей, только сорвав покровы с кровью, с болью. Если они, конечно, боятся боли. Если они вообще чего-то боятся. Старинных темных коридоров, в которых гулко отдаются шаги, в которых разливается тишина, слишком затянувшаяся, и каким-то чутьем заметив его незнание, что делать дальше, - его и неуверенностью-то не назовешь - остановилась, все еще придерживая чужую одежду на плечах.
- Где мы? - только не молчать. Молчание убивает.

И она понимала, что сейчас находится не там, где стоит быть. Не в том месте и не в то время. Или же всё так, как должно быть? Пресловутые Ветра. Играют, как хотят. Творят, что пожелают. Как и их ловцы. Хищные, дикие. Дикая охота, и если правду про них говорят, то они мертвы отчасти. Чужие всем здесь. Она не хотела знать. Ветер! Везде, везде он, хватает за подол, мечется в волосах, в старых коридорах. Они одни здесь. Никто не поможет. Никто не придет. Никто и не захочет приходить. Даже странно, как всё оборачивается. Странно и почти страшно, и это почти вибрирует внутри. Не бойся! Поздно. Что ему нужно?!
Почти прижатая к стене, почти распятая. Сирена замерла, не пытаясь вырваться, не пытаясь ослабить чужую хватку. Играем в доминирование и подчинение? Пусть! Не отводить только взгляда от него, не опускать головы, даже если будет больно, даже если сейчас придет страх.
Губы завораживают своим оттенком. Опасно. Чью кровь мог он пить этими губами, чью плоть разрывать зубами? А ведь мог, он ведь мог. И ее может, и она заранее соглашается с любыми правилам игры, ловя в его интонациях слабые отголоски безумия, тихие ноты истерики. Даже самые сильные, самые хладнокровные, самые железные срываются, лопается корка льда, и наружу брызжет раскаленная лава, сметая все на своем пути. Есть такие мужчины, похожие на вулканы, спящие до поры. Монолитные скалы, внушающие уверенность в своей прочности, и как пугает, когда незыблемое рушится.
Он говорит. Поток слов, поток сознания. Ответ? Нужен ли ему ответ? Слышать свой голос, слышать голос в свою поддержку, слышать хоть что-то живое здесь, даже если ком встает в горле, а теплый плащ кажется отравленной туникой, что уже рвет на части. Еще холоднее. Веет от него и от стен, от всего этого места, и Лира просто не понимает, как можно здесь жить, как можно добровольно запирать себя в этих башнях, похожих на тюрьмы.
- Хочу, - ложь! Нет, не ложь, просто полуправда. Просто согласие, подчинение, не беспрекословное. Можно прекрасно играть в чужую игру на чужом поле. Она надеется не победить, но понести меньше потерь.
Синяки, платье - это все мелочи. Побоку. Какая ночь. Какая безумная ночь и как горят на небе звезды, кровавыми отсветами, бросая тени на обоих, бросая пятна на лица. Ну а что ему, спрятавшемуся за маской, он и так не тот, кем кажется. И шлейф одиночества бьет по натянутым нервам. Показалось. Да разве такие показывают хоть что-то. А потом горят в городе дома, гибнут люди, трещат стекла, город гибнет, потому что чужие темные страсти не могут уже быть спрятаны в хрупкой оболочке.
В обнимку, как любовники, она слышит дыхание, она ловит ритм шагов, забывая дышать. Она стала такой хрупкой. Сломается. Скоро. Или кончится часовой механизм, двигающий куклу. Дыши! Не забывай дышать, пожалуйста. Но если только представить, что страха нет, что смерти нет, можно даже решить, что находиться рядом с ним...нет, не приятно, но крайне любопытно и заманчиво. Познать такую тайну, которая может попасться лишь однажды. снять хоть одну маску с таинственного Охотника.
- Я ничего не слышу, - покачала на головой. Бездна безумия снова раскрывает голодную пасть из его рта. Да что же это такое?!
Бесконечный лабиринт отражений. Она налетела на его слова как на каменную стену, с размаха, хорошеньким личиком, разбивая его вдребезги, в крошево льда, которым становится морская вода у берега в сильные холода. Лира коснулась было протянутой руки - и отпрянула назад, закусив губу. Как будто закончилась какая-то сказка. Ее вернули в действительность. Сказка была страшной, а герой стоит перед ней, задает странные вопросы. Досадно.
- Какое это имеет значение? - получилось резче, чем хотелось бы. Такой вызов в словах.
И шагнула ближе. На этот самый подоконник, приняв руку. Он словно балансирует на грани, и это не камень, из которого сложена башня. Напряжен. На нервах. Она долго, долго смотрела на него, долгие десять с половиной секунд. Нельзя жить в состоянии натянутой тетивы, лук от этого портится, а выстрелы не точны. Напряжение нужно снимать, и ей известен только один такой способ.
Еще ближе. Порывисто поцеловала, пробуя на вкус пугающие красные губы, кровавые губы. Она поцеловала, не думая о последствиях и о бездне за окном, на расстоянии шага, вытянутой руки и броска.
Красные губы оказались сладкими.