Холодный алый блик истончался, превращая композицию в расплывчатое коричневато-синее пятно на сереющей в зимних сумерках драпировке. Пиют придирчиво окинул прощальным взглядом холст, отмечая разрозненность гаммы – в сущности оставалось только собрать всё воедино, и увести на задний план череп, почти не касаясь чернильницы и книги. Работы на треть часа максимум. Вампир вытер кисти и свои руки, сняв оливковым раствором оставшийся пигмент, и отложил палитру. Затушил свечу, которая, прощаясь с пламенем, выбросила в воздух черную змейку дыма, наполнив воздух мастерской едва уловимым маслянистым ароматом. Чуть слышно скрипнули деревянные половицы, слышнее вздохнула дверца открывающегося комода – и поверх нижней одежды был накинут распашной черный кафтан, а место банта занял кёхуанский белый шарф. Небрежные приготовления, дабы не встречать гостью в неприличной рубахе.
С дагорскими королевскими камерариями Алайле дел не имел  уже лет тридцать, ровно с тех пор, как писал портрет нынешнего  Его Безумного Величества. Интересно было бы посмотреть на эту работу – у мальчика, помниться, был проникновенный взгляд серых глаз. Вампир припоминал, как лихо он их тогда выписал, однако производят ли они то неизгладимое впечатление с полотна той же силы, что и будущий король почти полвека назад? Художника, право, за неимением возможности лицезреть свое творенье, интересовало боле новая камерарий…

Тугая дверь отворилась практически сразу. Холодная луна безразлично посеребрила переднюю, обнаружив гнома с рыже-фиолетовой бородой.
- Доброго Вам вечера, госпожа, - улыбнулся он гостье, - вот проходите, Вам сейчас лучину зажгу… Да вот, вот эта дверь. Пройдемте… Господин художник! К вам госпожа гостья пришли. Ну, все, пойду я это… там семья трапезничает… Вы если чего захотите, не стесняйтесь, зовите. Там, поесть, пить – всё найдем, - и бородач нырнул в противоположную дверь, оставив гостью в кабинете художника.
Кабинет был освещен мягким теплым светом свечей, стоящих в медном канделябре. Корешки тетрадей с маркировками стран и дат, покоились на верхней полке деревянной этажерки – снизу бликовали стеклянные бутыли вина, еще ниже – коробки с чаем, посуда. Массивный деревянный стол с резными ножками был пуст, не считая канделябра. Сам художник стоял подле стола, встречая камерария Его Величества.
А камерарий пахла зимним дагорским вечером: едва уловимая свежесть в сочетании с приятным парфюмом; мех полушубка, жадно съедающий свет; одаренные морозом щеки.
- Добрый вечер, герцогиня, - губы его растянулись в улыбке, не обнажая, впрочем, зубов, - Пиют Алайле, к вашим услугам. Позвольте, вашу шубку.
Мягкие два шага – и вампир уже рядом с камерарием, готовый ухаживать за дамой. Едва заметен блеск в его глазах – то отражается пламя свечей и его собственный интерес. Ведь герцогиня обходилась до сих пор без его услуг, и вряд ли теперь Дагору они могли понадобиться. А значит, скорее всего, здесь личный интерес. Но какой именно?
- Присаживайтесь, - Алайле жестом предлагает ей кресло, - не желаете ли напитков?

Отредактировано Пиют Алайле (2013-11-30 04:33:26)

Сознание заполнялось гостьей подобно тому, как чаша заполняется тягучим, густым медом. Элегантность движений, отменный вкус в одежде. Зрелая прямота, лишенная излишней и пошлой жеманности. Легкая, но в то же время настолько живая улыбка. И глаза… полные жизни.
То, что перед ним вдова, Пиюту было известно заранее – собственно именно это его и привлекло изначально. Внутренний конфликт между трауром души и праздником, отраженных в глазах мадам Лефевр – именно это предвкушал живописец…
Однако этого не было. Перед ним сидела цветущая зрелая женщина, благоухающая здоровым интересом к жизни! Янтарное свечение в ее глазах будто обволакивало вампира, изучая и оценивая его… А чего стоила расстановка акцентов в словах и милое мурлыкающее «р». То, что не досталось живописцу, было с лихвой отдано драматургу.
- Порадую Вас, чем смогу, - фигура отступает в полумрак, обходя стол, подходя ко второму креслу, - впрочем, - вполоборота повернувшийся к герцогине вампир застыл, словно раздумывая, - я прошу прощения за свою дерзость, но осмелюсь спросить, как герцогиня относится к легендам. Древним легендам еще Первой Эпохи…
Извиняющаяся улыбка и легкое шуршание пергамента – и вот на столе перед камерарием лежат две стопки работ. Одна – альбом зарисовок и набросков – то чем в последнее время «занимается» Алайле. Другая – дневник с записями легенд.
- Моя кисть, безусловно, к Вашим услугам, можете посмотреть это мои наиболее поздние акварели и зарисовки… - рука мягко легла на стопку этюдов к фрескам, быстрым акварелям – пейзажам, угольным наброскам мистчан с натуры.
- А здесь, - немного помедлив, Пиют всё же указал на дневник, - здесь мои скромные наброски по мотивам одной легенды… о герцоге Гонзаго, Вы, может быть, слыхали? Если Вам интересно, вот, отрывок, можете прочесть вслух?..

Это было… умопомрачительно. Прикосновение весеннего теплого ветра к ледяной, спящей еще земле… В ее глазах та жажда жизни и умение направлять ее переплетались у усталостью и грузом пережитого. Герцогиня прочла это будто глядя в кривое зеркало, отражающее форму но не передающее суть ее собственных переживаний, но всё же задевающее за живое… Алайле слушал ее, приоткрыв рот от восхищения, позабыв о том что клыки редко производят благоприятное впечатление… да, что там – его глаза, буквально впивающиеся в каждый жест герцогини, его пристальное внимание к каждому ее слову находились далеко за гранью приличий. Он так же внимает ее смех… да, это именно оно, именно то что нужно было драматургу. Еще полтора года назад он понял, что возьмется за эту легенду всерьез, и не оставит ее ни недописанной, ни превращенной в хлесткую сатиру. Древо свидетель, он сделает это!
Пиют сам не понял, в какой именно момент вострог от знакомства с Жермини Левефр накрыл его… Вот он стоял, перед ней – и вот уже ноги подкашиваются и не слушаются, и он сохраняет позу исключительно опираясь рукой о стол, приминая свои зарисовки. Другая рука наощупь находит два бокала, ставит на стол бутыль… Что там госпожа отвечала на предложение выпить? Впрочем, значение это не имело.
Вампир буквально упал в кресло напротив герцогини. Вино искрясь наполняло бокалы… Руки Пиюта дрожали, и эту дрожь возбуждения он унять не мог. Мысли метались и путались: «…нельзя же день за днем, потупя взор, почившего отца искать во прахе…», «…чтоб поступиться временем своим, придя на помощь нашим упованьям, услуга ваша будет не забыта…» (с) Вампир все же смог оторвать свой взор от гостьи и заговорил, пытаясь хоть как-то вернуть разговор в подобающее русло. Отпугивать камерария теперь представлялось решительно недопустимым.
- Я… простите за дерзость, - охрипший голос показался ему чужым, - нет, герцогиня, увы, не всякий гость может занять собой место в этой легенде, - глаза драматурга горели теперь огнем, ничего общего с отблеском от свечей не имеющем, - это повествование о смертных, которые сталкиваются с самой судьбой, с непосредственно жизнью. Вы,- теперь уже голос слушался Пиюта, тихие слова одни за другим слетали с губ, - могли бы занять роль любящей женщины и матери в этой повести. Да чего уж казать, вы были бы безупречны.

Пиют отстранился так, будто его окатили только что ушатом холодной воды. Герцогиня подозревает его в тщеславии? Да, пусть он тщеславен. Но не так мелко, как предполагает она… А ведь действительно, даже эта черта ее только только уточняет и обогащает ту роль, что Алайле отводил ей в пьесе.
- Бросьте нахваливать меня, вся моя гениальность – это всего лишь простая наблюдательность… две с половиной тысячи к ряду, - вампир прокатывался по словам, не об этом, ох не об этом сейчас его мысли, - и славы мне достаточно и той, что у меня уже есть.
Взгляд его устремляется в ее глаза, ловя их внимание. Пиют обращался к ней не как к герцогине – а как к камерарию. Слова слетали с уст медленно и отчетливо - губы его подчеркнуто артикулирували каждый произносимый звук, обнажая на гласных клыки.
- Я не предлагаю ни жизнь, ни легенду. Мое предложение – это сцена. Только представьте не обычный балаган с актерскими монологами комического и трагического жанра, коим изобилуют маскарады. И не постановочно сухую традиционную кехуанскую пьесу, где безусые юноши играют женщин, а безликий хор – остальную массовку. И зритель – не случайный зевака, а осмысленно пришедший, образованный мистчанин.
Вампир резко встает. Глаза его сверкают, отражая пламя свечей, но взгляд не отрывается от глаза Лефевр.
- И каждый на сцене – говорит о себе, воплощенном в персонаже пьесы. О своих, собственных, реальных страхах и стремлениях, перекликающихся с таковыми каждого зрителя. Представьте реальные столкновения на сцене разных мистчан, каждый со своей судьбой, и всё это вмесите сплетается в единый узел повествования. Когда бездушные и старые легенды оживают – и каждый образ в них обретает свою ценность…
Рука судорожно пролистывает черновик, разворачивая его на нужной странице. Пиют с жадностью отрывает взгляд свой от собеседницы, вгрызаясь глазами и голосом в текст перед собой:
-…Этот вот актер в воображенье, в вымышленной страсти так поднял дух свой до своей мечты, что от его работы стал весь бледен; увлажен взор, отчаянье в лице, надломлен голос, и весь облик вторит его мечте. И все из-за чего?* - на этих словах руки резко захлопывают тетрадь, сбивая с вампира оцепенение и упоение образом, запечатленном в строках.
Вампир усаживается, рассеянно вспоминая о бокале вина. Рука сама тянется к нему, и сам художник становится тихим и спокойным, и голос его шуршит почти шепотом:
- Герцогиня, это всё, что я могу Вам предложить. Нелепая, смешная просьба моя, рожденная именно Вашей собственной природой. Я неучтив и напорист только лишь потому, что чувство переполняет меня – у меня не было намерений Вас оскорбить. Отвергните мое предложение, - Пиют наконец сделал первый глоток. Вкуса он не почувствовал: в данный момент в вине он не искал ни истины, ни удовольствий, - и мы с Вами обсудим портрет, назначим сеансы – уверяю Вас кистью я владею куда лучше чем пером.

- Ну, что Вы, Ваша Светлость, я никого не собираюсь заставлять рассказывать о собственных страстях. Всё, чего я хочу, чтоб актер был в состоянии прожить страсти своего героя, вместо того, чтобы их иллюстрировать. Даже гримаса шута лишь тогда удачная, когда она отражает правду… - Пиют наконец заметил бокал вина, который он же себе и налил. Вампир аккуратно поднял его за ножку, глазами ловя лучистые искры в алом напитке. Собеседница его, такая теплая, но вместе с тем теперь и сдержанная, пьянила его лучше напитка. Художник рассеянно подумал, что возможно дело в простой физиологической жажде, а возможно и в находке своей Гертруды, или же он наконец в ней разглядел женщину, герцогиню, и она заразила его своей человеческой тягой к жизни.
Алайле перевел взгляд на нее. Улыбнулся. Оставил фужер на столе.
- И эту правду я ищу в живых людях, а не в легендах. Потому что блеклое подобие того, к чему я стремлюсь, - рука ворошит рукопись, - вот оно, в чернилах на листах. А правда… она здесь, - вампир протягивает руку в направлении груди герцогини, - в сердце, которое стучит всегда по-разному, и никогда не обманывая.
Его ладонь опускается рядом рядом с ее рукой и указательный палец, холодный и сухой, едва касается рубина в перстне. Впрочем, едва секундное наваждение – слишком алый рубин, слишком искрящееся вино, слишком теплый свет свечи красит комнату в тона зарождающейся крови.
- Большего я и не мог просить, лишь Вашего слова. - Взгляд его мутнеет задумчивостью: - моя роль в этой легенде невелика и скромна. Я – наблюдатель, которому в конце трагедии вручают память о произошедшем… где же, где же… вот:
                                                  пусть на помост высокий
                     Положат трупы на виду у всех;
                     И я скажу незнающему свету,
                     Как все произошло; то будет повесть
                     Бесчеловечных и кровавых дел,
                     Случайных кар, негаданных убийств,
                     Смертей, в нужде подстроенных лукавством,
                     И, наконец, коварных козней, павших
                     На головы зачинщиков. Все это
                     Я изложу вам.
Ваша Светлость, я Вас наверное утомил. Наверное, Вы хотите увидеть написанным свой портрет, а я Вам досаждаю театром.

- Мне будет легко с Вами работать, Ваша Светлость. Вы прекрасно знаете, что Вас ожидает, - длинные руки неспешно складывают по порядку исписанные листки, упаковывая их на полку к другим записям, - а вот совести у меня нет. Совесть, в нашем мире, роскошь бедняков – чем меньше ты можешь, тем больше ты ее можешь себе позволить. А я, признаюсь, хоть и не богат, но в некотором роде всемогущ, - Пиют улыбнулся своей собеседнице, словно бы отвечая на ее раздражение от его ложной скромности. Не было в нем скромности – только лишь клишированные обороты речи, которые можно было близоруко принимать за вежливость.
- Единственное, через что я не могу переступить сознательно – я не могу делать свое дело хуже, чем умею. Если в Вашей просьбе такого содержания нет – располагайте мной, как Вам угодно.