Это было праздником, подлинной коронацией Тристана Мэйна.
Ринаса редко бывала в столице и нынешних правителей видела только в их детстве, но всегда была в курсе происходящего в стране, Сепирре находил интересным обсуждать с ней столичные новости, что перепадали им в их провинциальной каждодневной скуке. Смерти Роланда ждали многие, и особенно те двое, что даже не пытались изображать скорбящих племянников, лишившихся последнего родича. Один жил в страхе покушения, другая была выдана замуж и выслана прочь от столицы; демоница неприкрыто рассматривала их, торжествующих победителей, под чьей рукой Дагор будет жить ближайшие годы. Даже смешно, что ими, ими всеми, кто собрался здесь, правят люди, эти хрупкие, потрясающе тонкие создания, уносимые временем, как ветер уносит листву. А, быть может, в том была мудрость Татеса, даровавшего им корону в финале долгой борьбы, коей была история королевства. В том, быть может, был смысл и замысел...
Откровенно скучая, Ринаса рассматривала стены и прикрывала зевки веером, убранным черными перьями; их соседи скрывали нездоровое возбуждение и нетерпение – они увидели, и убедились, все они слышали отходную молитву, что прочел над телом Великий Инквизитор, все они уверились в том, что настала новая эра, без Роланда Мэйна и его владычества, время перемен и новизны. Время передела, и каждый тянулся, чтобы урвать себе кусок внимания новообретенного наследника престола, его слово, его взгляд, словно желанный талисман, каждый хотел бы оказаться в этом зале ближе к королевскому месту и с ревностью оглядывал соперников впереди, расставленных по заранее подготовленному плану: Шантийоны, д`Эрве, демоны Наргали, Перре, дер Шалле... пестрота одежд и мельтешение тусклого золотого блеска.
Опустив голову, она из-под ресниц взглянула на того, кто стоял рядом с ней, к своему герцогу, и тот ответил взглядом, коснулся руки, но молчал, по-прежнему не разомкнул губ.
Это можно было только перетерпеть, как терпят боль. Как мучительное раскаяние обгладывает что-то внутри, окатывает, с каждой волной объедая все больше, и вместо сердца в конце остается покрытый белой пеной оплавленный камень. Остается тишина и шипение волн.
Кажется, он ждал чего-то от нее, первого шага или очередной просьбы простить, но все уже пролилось, все слова и все просьбы, оттого между ними по-прежнему парила тишина, пока кругом гудели голоса и возгласы, пока они все шли прочь из дворцового храма по дорожкам парка. Ринаса не знала, с чего начать и начинать ли; она просто вдыхала его запах и прижималась, держа под руку и наслаждаясь теплом тела как чем-то запретным, недозволенным для нее как для преступницы, нарушительницы, виновницы... как ей надоело. Лучше бы и не было этого примирения.
Они выходили из дворцового храма в неразбериху и пестроту своих свит, и даже Ливэйн удалось присоединиться к госпоже только на полпути к королевскому дворцу, на дорожках парка, убранного траурными лентами. В причудливом заговоре даже эти деревья, столетние парковые дубы превратились в плакальщиков по Роланду Мэйну, неискренних и шутовских. Прирученные олени пугливо косились на гостей из листвы, блестели глазами.
Несколько раз Ринаса поднимала голову на Каджу, собиралась заговорить, но отчего-то не получалось. Здесь он был чужим, здесь он был герцогом Гирским, недосягаемым и оскорбленным ее предательством и она шла, сжимая руки, вдавливая когти в плотную кожу перчаток, а потом ей сделалось все равно. Безразлично. Выпестованная собственная обида, наконец, разжала когти вины и демоница подняла голову, уставясь вперед, только серьги звякнули.
На ступенях парадного входа она задержалась, намеренно отстала от мужа и его вассалов, от Монтескье, который уже украл все его внимание. Дуэнья остановилась у ее плеча, единственная, кто в этой пестрой стае по-настоящему верен персонально ей. Проводив их всех глазами, Ринаса тронула себя за ухом, словно случайно указала пальцем, и Ливэйн была единственной, кто способен был понять этот жест. Щелкнуло, почти хрустнуло крепление – ее странное крупное украшение из длинного хрустального кристалла отделилось от оправы, сосуд, в котором эльфийка проносила яд, или, как сейчас, нечто иное.
Ужасно дурной вкус... прозрачные капли на тонких пальцах были аккуратно нанесены на шею хозяйки, словно в странной ласке дуэнья провела по ее волосам, придвинулась ближе, словно что-то неодолимо влекло ее. Подобные духи среди этого тщательно наведенного траура – потрясающе дурной вкус, зато запах... она прищурилась, обмахнув себя веером, чтобы отогнать прочь чуть солоноватый глубокий аромат, едва уловимый, но манящий нестерпимо. Но, раз муж столь демонстративно не обращал на нее никакого внимания, она с неожиданным озлоблением жаждала отыскать того, кто обратит. Видит всемогущий Татес, в этой толпе хищников одной с ней крови подобное будет делом несложным.
Медленно повернувшись, Ринаса неспешно шагнула к лестнице, обошла статую, изображающую свирепого горгула, или подлинного ночного стража дворца, удалившегося на дневной отдых. Она едва не натолкнулась на принцессу, что так смутила многих своим видом – да уж, кому здесь сложнее всего дается сегодняшняя скорбная маска. Широкие юбки Ринасы возмущённо прошелестели, когда дорогу ей попыталась заступить молоденькая фрейлина, тут же отпрянувшая при виде угловатых крыльев, высящихся над головой и пробормотавшая быстрые извинения. Герцогиня сама пересекла путь принцессы, принудив всю процессию остановиться и, склонившись перед ней в реверансе, шагнула еще чуть в сторону, чтобы легкий ветерок, шевелящий траву и прически, повеял в затылок.
- Ваше Высочество, мои соболезнования. – Черный веер полуприкрыл темные губы, прячущие острые клычки, - Потрясающая потеря...
Первое слово было произнесено на одном придыхании, оттого почти шепотом, адресованное только одной и почти потерявшейся среди своей многоликой свиты; Ринаса бы улыбнулась, если б могла, но на неподвижной маске, которой было ее лицо, жили только темные глаза, и они искрились – теплые золотые блики в сдвоенных черных колодцах.