Тишина разбилась на части, раскрошилась предсмертным звоном вазы, все же рухнувшей, все же упавшей на пол. Тишина раскрошилась дыханием чужим, шагами чужими, и вскинутая рука ее стала мнимой защитой, будто пальцы хрупкие могут спасти от летящего в лицо заклинания, будто рукава тонкий шелк скроет от взгляда пытливого. Принцесса понимала, она понимала, как глупо, как невообразимо глупо поступила, в чью-то комнату ворвавшись, и не атака страшит, нет, а шум поднятый. Узнает кто, что ночами лунными бледным призраком ходит она коридорами - навсегда защелкнется замок на дверях комнат. Навсегда заперта будет птица в клетке, только грудь разобьет о золотые прутья, пытаясь вырваться за окно, к ветру и солнцу, только голос сорвет криком отчаянным, который ни одна душа живая и мертвая не услышит.
Тише, тише, дитя, тише. Замерев, Юминг моргать позабыла, и белое на черном, белизна в ночи слепит, и кто-то чужой, не не страшный совершенно, движется в сумерках, завораживает, и если это призрак явился на зов - пусть. Призрак ли, тень проклятая - пусть. Как забрала до того Айно, как увела до того в дебри брата, которому и дорога туда, всем им туда дорога, прогнившей насквозь династии, гнилому роду, гнилому, как сок персика, когда-то и кем-то, но тсс...
- Я твой сон, - против воли вырвалось, и не успела принцесса подумать, как губы сложили звуки в слова, и фарфоровая фигурка качнулась, и темнота укрыла черты, и даже если бы были похожи брат и сестра, никто сейчас не сказал бы, нет, никто, что одного племени стоящая на пороге и сгинувший в небытии.
Вдох, и будто не дышала давно, будто от воздуха голова кругом идет, или же от того, что сон разорвали на части, от того, что которую ночь не смыкает глаз она дольше, чем на жалкие часы, на жалкие часы до того, как вскрик задушенный плеснется по комнате, в драпировках запутается, в фонарях погаснет.
Выдох, и чужие шаги ближе, и принцесса задыхается снова, обреченно рисуя воображением засовы на дверях и стражу за дверями, рисуя негодование матери, проклятия на голову свою дурную. Ее увидят, увидят, и принцессу не спасет никто, никто не будет спасать, не станет спасать дорогую, но ненужную куколку, ведь их так много. Много? Четверо было детей, четыре побега от веточки, четыре ростка, увял один, в неизвестность второй пророс, два же тонких и слабых осталось, плодов не несущих. Нет, неправда, неправде же, несущих, но в другие руки, под другие древа плоды упадут, если только польстится кто.
Сон не может быть теплым, а тепло, влажное тепло могла ощутить чужая рука, когда пальцы сомкнулись неуверенно на ней, протянутой, такой холодной, или же жар, или просто жар у напуганной Юминг, стрижом стремительным в чужую спальню скользнувшую и за занавесями укрывшуюся, как последний вор, стерегущий под покровом ночи. А шаги ближе, чужие, слишком много, чужих много, и они позволяют себе входить, позволяют то, что в ее покоях не позволяли, и принцессе кажется, что сердце ее бьется громко слишком, что она выдаст себя, и пока стражи глядят на белую девушку с прохладными пальцами, прижимает принцесса ладонь к груди, стремясь заглушить этот сумасшедший стук, стремясь замолчать это сердце заставить. Навсегда ли? Нет, не сейчас.
Ее не убьют нет, но позор хуже смерти, и когда чужие, кажется, уходит, она сползает по стене, все так же руку у груди держа, все так же всматриваясь слепо в сумеречную хмарь, и не зная, не зная до сих пор совершенно, где она, с кем она. И зачем она.

Каждое слово слыша, унять старалась слишком громкий, слишком, слишком громкий сердца стук, с головой ее выдающий. И каждый тихий вдох, грудь заставляющий голодать по воздуху, кажется, каждый вдох ее слышат те псы, что пришли из темноты коридоров. Но псы - живые и настоящие, человечески теплые. И принцесса рот руками зажимает все сильнее, на нежной коже синяки оставляя. Били по губам дочь императорскую, били, словно бы били. Будь младенцем она - в комок бы сжалась, скрываясь за драпировками, в прятки играя.
Никто не придет, и она вечно, она постоянно будет сжиматься за вазой из фарфора, цветные полы кимоно подбирая. И принцессой рожденной можно забыть о играх и развлечениях, забыть можно о детстве, но она помнит, помнит она, как сжималась на тоненькой ручке жесткая и неприютная рука няньки, из темноты вытаскивающая. Пыль на волосах, снова пыль, химэ, какой позор, и она стыдится, глаза опускает, стыдится и почти плачет, только плакать нельзя, и нежный цветок не умоется водой соленой, до которой нет дела никому, и только безмятежность должна лежать на чертах лица.
Но Гин, маленькая, звонкая Гин, а после нежный колокольчик Айно - как радовались, как безмятежно радовались они, стоило сестре ладонями глаза прикрыть и тихо завести напев, найти обещающий, а пока беги, беги, малышка, прячься, после искать тебя будут. Искала и не находила, будто так и должно быть, будто и найти не может, и мелькают то за углом, то за ширмами резными пестрые шелка нарядов, но не видит, не хочет видеть и находить их старшая, выиграть позволяя, насладиться победой, триумфом насладиться, в коротенький, ненадежный миг свободы призрачной и обманчивой.
Слишком близкие и слишком далекие, в тишине, на части разбитой, голоса слишком близко звучат, и шевелятся губы принцессы, складываясь в заклинание, тихое, слабое заклинание, "эа" призывом и мольбой о помощи, просьбой откликнуться и сбыться, "ла" упорядочивает, ставит на места, "каэ" воздух зовет, он сгущается у самых губ, как в морозный день вырывается облачком дыхание, и стоит лишь произнести последний слог, последнюю частицу истины, как густой туман ляжет вокруг, беспрепятственно выбраться позволяя, от чужих глаз скрывая. Последний слог в глотке замирает, и принцесса давится, захлебывается им, едва не кашляет, силясь звук обратно в грудь затолкнуть, чтобы не прозвучало, чтобы не сработало, чтобы не выдало, ведь слишком хорошо здесь знают, как может она, что умеет и чему учат. Жизнь на ладони, на виду, и более раздетой, чем наложницы гаремные, ощущает она себя.
И они уходят, они все же уходят, и Юминг на полу теперь сидит, совершенно растерянная, совершенно напуганная, и сердце бьется, стучится в груди, колотится так, что гребцы могут под этот бешеный ритм веслами взмахивать, и полетит тогда корабль по волнам быстрее птицы.
- Они могут не уйти.
Головой качает, шепотом говорит, не справившись с дыханием все еще. Они могут стоять за дверью, они могут стеречь до закатной зари, и в первые минуты после тревоги ложной - нет, они не уйдут, даже если глаз не заметит опасного охранника поблизости.
Измученный жаждой взгляд находит на столике у стены то, что так нужно сейчас, заветный кувшин, влаги полный, но ведь она не встанет, она в ноги свои не верит, шуметь боится, и потому лишь шепчет, начиная с нуля, но заканчивая иным.
- Эа ла каэ тог,
И ей кажется, что не удалось ничего, но несчастный кувшин отрывается от опоры, в самые руки летит, напряженному взгляду повинуясь, и когда прохладный фарфор касается пальцев, едва не срывается ниточка заклинания, едва не падает сосуд на пол в столь желанной близости. Нет, удержала, и делает глоток, жадный, бездумный, совершенно забывая, что сонным зельем или отравой вода может быть полной.
Делает глоток и передает кувшин спасительнице. Может быть, ей тоже нужно, может, влага спасет ее от страха ночи.